Писать о людях малознакомых не так уж и трудно, как кажется на первый взгляд. Во всяком случае, здесь есть возможность фантазировать, строить липовые психологические прогнозы, изучать придуманные биографические данные и заниматься прочей чепухой, которая никого не интересует.

Писать о друзьях – невесёлое занятие. Оно слишком похоже на чёрный неблагодарный труд.

И вот я начинаю подобный очерк, и хохотать мне не приходится. Я только думаю: «Господи! Пронеси! Дай закончить это дело с честью».

В Москве в тот год была очень жёсткая зима. Всё время ветер, ветер. Дым завода, видный из моего окна, даже не успевает оформиться в клубы – ветер мигом разносит его, раскатывает, разрывает. Выходить на улицу не хочется.

Силис и Лемпорт с утра в бассейне. Силис плавает со скоростью судака, а Лемпорт бегает по снегу в одних плавках, доказывая самому себе, что он человек закалённый.

 После бассейна – в мастерскую.

Мастерская их – огромный длинный подвал. Не так давно в этом самом подвале была котельная – здоровенные котлы стояли в ряд, отдалённо напоминая шеренгу новобранцев.

Одно время в Москве бытовал такой термин – «подвальная живопись». И действительно, откуда-то из подвалов выходила вдруг на свет божий такая живопись, что видавшие виды «академики» диву давались. В Париже когда-то живопись опускалась с мансард, наша вдруг вырастала из подвалов. Эту построенную мной параллель можно толковать и вкривь, и вкось. Мы же толкуем её лишь в том плане, что молодому художнику достать мастерскую очень трудно. Мансард не имеется. Приходится ходить по домоуправлениям и просить какой-нибудь захудалый подвальчик. Многим везёт.

Силису и Лемпорту повезло трижды. На моей памяти они работают уже в третьем подвале.

Первый – невероятно узкая щель в одном из широкобёдрых домов сталинского типа на Чудовке. Скульптур здесь было ещё немного, зато отовсюду торчали кривоколенные водопроводные трубы. В этом подвале было так много стен, углов и поворотов, что их хватило бы на несколько панельных домов.

Потом появился и второй подвал, более комфортабельный, с телефоном, ванной. Здесь Силис и Лемпорт работали долго. Во всяком случае, кошка Феня, взятая котёнком, успела за это время прожить целую кошачью жизнь – выросла, состарилась и умерла.

Сейчас Силис и Лемпорт работают в третьем подвале. Это уже Подвал с большой буквы. Это Подвал-Корабль. Он оснащён прожекторами и трапом, ведущим вниз. Да, это отличный подвал. Из него прямой путь на первый этаж, а то и прямо на небо.

***

Если представить себе, что любое движение формы каждой скульптуры порождает в пространстве некое силовое поле, то посетителя мастерской Силиса и Лемпорта можно сравнить лишь с мухой, попавшей в паутину, сплетённую тысячью пауков.

Работ в мастерской много, и каждая несёт в себе мощный заряд эмоций. Формы скульптур перехлёстываются, наплывают одна на другую, вздуваются, лопаются, сливаются, давят. Но это вовсе не завал всевозможных скульптур. Мастерская достаточно просторна, все вещи можно хорошо разглядеть, и все они работают на экспозицию.

Скульптуры, наполняющие мастерскую, бесконечно разнообразны, выполнены в разных материалах и принадлежат двум разным, резко отличающимся друг от друга художникам.

Два художника в одной мастерской – это проблема: стиль, манера находятся у Силиса и Лемпорта в абсолютном противоречии. Но отношение их к форме едино в самом главном: цельность, формальная решённость, значительность.

Силис – умозрителен. Он ходит вечно беременный очередной идеей и разрешается от бремени с натугой и редко. У него меньше работ, чем у Лемпорта.

Свои скульптуры он конструирует в мозгу, и процесс этот непрерывен. У Силиса чрезвычайно развито абстрактное мышление, но всё же натура лежит где-то на дне его подсознания. Чистые абстракции, мне кажется, у него слабее, чем очень условные работы, но всё-таки связанные с натурой.

Силис спокоен в работе. Он делает всё обстоятельно. Между замыслом и исполнением проходит обычно довольно много времени, которое ничем не нормировано. Силис не спешит, предполагая, что до смерти ещё далеко.

Работы Силиса можно было бы назвать монументальными, если бы они не несли в себе признаки интимности, неповторимости. Их можно было бы назвать декоративными, если бы они не были так пластичны. Лозунг Силиса и Лемпорта: «Монументальность – без ходульности, декоративность – без красивости».

***

Если, используя совет Микеланджело, покатить скульптуру Силиса по булыжной мостовой, эффект получится такой: она не зацепит булыжника. Она польётся, она оплывёт булыжники.

Она пластична, как рыба электрофорус.

Когда оглядываешь его этюды, двигаясь, меняя ракурсы, – скульптура движется, как гусеница. Формы вливаются одна в другую, втекают, наполняются, утоньшаются, движутся в пространстве, у многих деревянных его работ поверхность так спланирована, что на ней не удержится улитка.

Каждая работа Силиса ст?ит больше любого очерка. Описывать их трудно и не нужно. Слово «цельность» ещё можно употребить, а эпитеты вроде вдохновенный, волшебный, божественный я предпочитаю не применять.

Б?льшая часть работ Силиса – это этюды, связанные с женской фигурой, это знаки женщин.

Делая фигуру, Силис никогда особо не занимается деталями. Голову, например, он часто решает, как венчающий шарик, а то и вовсе обходится без него. Я помню у него небольшую керамическую фигурку, у которой голова нарочно скатилась чуть не до локтя.

Игнорировать детали скульптора заставляет единство масштаба. Он задаёт себе такой масштаб, при котором фигура не может иметь подробностей. Ради пластической идеи Силис готов отказаться от любой детали, но всегда сохраняет при этом невероятную эмоциональность. Я наблюдал, как один из этюдов Силиса почти у всех приходивших в мастерскую мужчин вызывал желание его погладить.

Текучесть, пластичность формы  заставляет мастера искать новые текучие материалы: пластмасса, стекло, полосовое железо. Но любимые материалы – керамика и дерево.

Не так давно он рубил здоровенный сосновый комель. Комель этот пролежал в разных подвалах не менее десяти лет и, естественно, успел прогнить. Трухлявые места, которые неминуемо надо было выбирать, Силису совершенно не мешали. Его скульптурная идея следовала за материалом.

Никоим образом я не собираюсь сравнивать Силиса и Лемпорта. Их сравнивать просто не приходится, такие это разные люди. Они настолько не похожи друг на друга, что просто удивительно, что они делают в одной мастерской. Ответ один – работают. Каждый делает свою работу, а заказы выполняют вместе или помогают один другому.

Вместе они работают уже очень давно. После окончания института выполнили несколько значительных работ. К примеру, рельеф на плавательном бассейне в Лужниках. Этот рельеф Силис и Лемпорт не видели уже, наверное, с десяток лет, так как на стадион не ходят. К футболу они равнодушны, за что я их очень люблю. Вообще, они совершенно не подвержены целому ряду эпидемий, поразивших общество: не ходят на футбол, не любят хоккей, не мечтают купить автомобиль, никогда не смотрят телевизор и не имеют радиоприёмников. Правда, и в пшенице порой встречаются плевелы: Силис и Лемпорт любят сниматься в кино. Что поделаешь – Софи Лорен тоже любит сниматься в кино.

Силис и Лемпорт – люди очень лёгкие на подъём. Они много путешествуют: Урал, Сибирь, Средняя Азия, Африка, Европа. Не так давно вернулись из Нигерии. Три месяца прожили они в Лагосе, где выполняли керамическое панно для советского посольства. Сейчас в мастерской полно рисунков на африканские темы, новая скульптура.

Несколько лет назад мы вместе ездили на Урал. Мы жили в тайге, в избушке на берегу прекрасной реки Вишеры. Уж не знаю почему, но именно там мы прочли впервые следующие стихи Пастернака:

Не спи, не спи, работай,

Не прерывай труда.

Не спи, борись с дремотой,

Как лётчик, как звезда.

Не спи, не спи, художник,

Не предавайся сну.

Ты вечности заложник

У времени в плену.

Стихи эти произвели столь глубокое впечатление, что Силис каждое утро будил нас словами: «Не спи, не спи, художник!».

Мне же хотелось бы этим стихотворением Пастернака закончить очерк о двух моих друзьях – замечательных художниках, которые и живут, и работают, ясно осознавая, что они в плену у времени.

Мысленно брожу среди теней тех, кто озвучил когда-то это пространство своим присутствием. Здесь всё живое. Здесь дух творца.

Он Фауст – Николай Силис. Он выращивает в реторте гомункулуса. Глядя на его работы, можно возгласить, как Резерфорд: «Теперь я знаю, как выглядит атом!».

Его скульптуры – поиск философского камня. Ветер продырявил их, изогнул формы. Коля подчиняет форму тайной энергии. Он работает в опасной зоне. Его скульптуры требуют движения. Они медленно кружатся в невесомости. Они – лента Мёбиуса. Скрытое пространство открывается бесконечными формами. Поразительно, эти формы непостигаемы, они меняются на наших глазах. Его изваяния – линия, ставшая в пространстве объёмом. Он – звонарь. Его подвал – это его колокольня. Плывущие в пространстве формы перекликаются, как колокола. Есть в его работах что-то от детской игры. Силису самому интересно, а что же дальше, за этой формой?

Его работы – формулы, переведённые на пластический язык. Не случайно в их с Володей Лемпортом мастерской частыми гостями были крупные учёные.

Я глух к разговорам вроде «ему не давали работать». А в какие времена было по-другому? Не было таких времён. Качество искусства определяется силой воли, мужеством. Приверженность искусству (талант оставим в скобках) – это естественность, которая сопровождает любого творца. Художник отвечает за свои поступки. Собственно, способность выживать – это есть то, чего стоит художник. Да, сбивали работы. Огромный барельеф разнесли отбойными молотками. Они с Лемпортом прошли через это. Но они пошли в атаку, опубликовав статью в «Литературке», в которой резко критиковали неподвижность художественной мысли генералов от искусства (речь идёт о шестидесятых).

В 1989 году я получил приз имени Тарковского, и в качестве вещественного эквивалента мне был вручён «Дон Кихот» Силиса (уменьшенная копия того, громадного в его мастерской). Тяжеленая работа – я её едва удержал в руках там, на сцене, при торжественной обстановке. (Теперь этот «Дон Кихот» живёт в нашей студии.)

Дурак, не познакомился тогда с автором – Николаем Силисом и его другом многих десятилетий Володей Лемпортом. Лишил себя надолго возможности быть счастливым с ними рядом, в пространстве, где время остановлено. В мастерской время движется по прихоти творцов. Я это понял, когда спустя много лет благодаря нашему общему другу Юлику Файту попал в объятия этого пространства.

Из чего появляются, вытягиваются неизъяснимые формы, объёмы? Да из братства за столом, над гигантской доской из лиственницы, из горячительного напитка, из звона гитары, из Рождественского бульвара и Трубной площади. Безусловно, в институтах можно научить, но смесь искусств возникает не там.

Искусство – это когда тебя так трясёт, так делает тебя неспокойным, что ты, наконец, начинаешь слышать шелест листвы, запах нагретой земли. А это самое важное. Потому что дело не в том, на каком художественном произведении сконцентрируется твоё внимание, а в том, как это художественное произведение подтолкнёт твой внутренний состав и на что направится твой умственный взор. Его любимый мотив – Дон Кихот. Он в центре мастерской, а должен стоять на площади. Круг, в центре которого – Дон Кихот, а под ним сидят парни и девушки. Площадь живая. И среди площади возвышается Дон Кихот Николая Силиса, созерцающий цветок. Правда, я воображаю, что поставят Дон Кихота и первое, что сделают, – заберут его цветок. Но, может, вместо медного ему каждый день будут вкладывать в пальцы цветок с полей...

А ещё я уверен, когда в мастерской гасится свет, брякает ключ в замке, его скульптуры устраивают друг перед другом вернисаж. Тем более что есть, что показать. Утром, с поворотом ключа, всё замирает. Хозяин внимательно оглядывает работы. По оседающей пыли догадывается – всё же что-то было. Но никак ему не удаётся поймать момент, когда плоды его трудов успевают занять прежние места. Скрытные они, эти изваяния, тают во мраке формы, предлагая при повороте бесконечно новые, которые удивляют самого творца.

Полвека тому назад впервые прозвучали для меня три имени, подобно волшебному заклинанию:«Лемпорт – Сидур – Силис».

 Похоже на «Мене – текел – фарес».

Сравните: «Вучетич – Томский – Кибальников» – нечего и сравнивать: это перечисление, а не заклинание.

В их совместной мастерской царило зрелое мастерство независимых художников уже тогда, в пятидесятых, вполне ещё советских годах. Сопригодность их талантов, пожалуй, именно и описывается этим словом «независимость». Но дальше уже идёт разнопригодность, которая и привела к распаду славной троицы. Корень распада – в восприятии жизни. У Сидура оно трагическое, у Лемпорта и Силиса – радостное. Причём у Силиса – в наиболее полном виде. Драматические темы нашего времени широко представлены в лемпортовских композициях. Силиса же навсегда заворожила пластика человеческого тела, а с ним и духа в его различных состояниях, всегда гармоничных, будь то возвышенная скорбь или любовное томление. Силис постоянно приглашает нас полюбоваться вместе с ним: смотрите, как красиво. Как упоительна гармония жизни. Человек, безусловно, смертен – поэтому не будем терять юмора, любя его. Но он  и,  безусловно, прекрасен,  а это заслуживает бессмертия, для чего и существуют на свете художники.

Силис – это неиссякаемый источник жизнерадостной любви: к друзьям, к застолью, к женщинам и к своему излюбленному кругу, не очень, впрочем, широкому. Силис вообще человек не тусовочный, не публичный, и хотя он совершенно не против, чтобы о нём писали и его раскручивали, сам бегать на эту тему и не умеет, и не станет.

Как хорошо он стоит на земле! Как естественно он принимает каждый день жизни, как дар, как праздник – и это при всех тяжелейших поворотах и ударах судьбы и, казалось бы, непереносимых утратах.

Вот редчайшая,  ренессансная  способность дышать главным воздухом, вдыхая ежедневный.

Это не значит, что он свысока пренебрегает мелочами: он, как и все, занимается ими, деньги считает, отдых планирует, спорит, сердится и огорчается, но мелочь для него так мелочью остаётся и никогда им не овладеет.

Я всё тащил к нему в мастерскую Петра Фоменко: мне казалось, эти богатыри из одной дружины – и не ошибся. Как-то присели они за столом друг к другу, а вскоре, с восторгом глядя каждый на другого, запели Вертинского, соревнуясь в припоминании заветных строчек и нот. Тот ещё дуэт. Как два фронтовика из разных частей, но с одного фронта: «А помнишь, как на Втором Белорусском?».

Лемпорт был более импульсивный и увлекающийся. Суд его был нередко несправедлив и пристрастен (это не относится к художественным работам). Он в паре был «старшой». Силис же ухмылялся, посматривал сбоку и сглаживал углы: в этой паре он был мудрейший.

Я о них однажды так написал:

_{ЛЕМПОРТ ВЛАДИМИР И СИЛИС НИКОЛАЙ}

(Наши выдающиеся скульпторы)

В два года раз я навещаю

Роскошный трюм с шикарной рубкой,

Где два пирата прежде чаю

Вас угостят хорошей рюмкой,

Где царствует их ясный гений

Двойного дивного звучанья,

Где рядом с грацией оленьей

Напор и сила великанья,

Где разность подтверждает общность

(Так двухголосье тешит слух),

А неожиданность  и точность,

Как смерть, захватывают дух!

А этот звук,

А этот сок,

А смех и запах ренессанса!

Мастеровитый матерок

Сквозь переводы из Брассанса!

А этот вкус,

А этот слог

Под звон гитары и бутылки!

Володин дружеский басок

В просторах Колиной ухмылки.

А время общее вокруг.

Вас то же, что и нас, касалось

(И, вдохновеньем ваших рук,

Так выразительно сказалось!).

Но жизни терпкое вино.

Вас веселить не перестало,

И никогда для вас не стало

Отравой горькою оно.

(Наш самый радостный поэт

Под звон гитары и бутылки

Имел надзор,

Отбыл две ссылки

И был убит в расцвете лет.)

* * *

Когда говорят «Николай Силис», тут же произносят «Владимир Лемпорт», а раньше еще и  «Вадим Сидур». Славная была троица, наши выдающиеся ваятели и живописцы, отмеченные свыше изумительным пластическим даром в сочетании с такими, сразу удивляющими, фамилиями: Лемпорт-Силис-Сидур. Они втроем занимали мастерскую в подвале близ Фрунзенской набережной, и Михайлов наведывался туда еще с институтских времен. Потом Лемпорт с Силисом съехали в отдельную мастерскую близ Бородинской панорамы, вот туда-то и направился Михайлов, к Силису Николаю. Лемпорт Владимир , к сожалению, лежал в это время в больнице, беседа велась вдвоем.

К ним входить с улицы, несколько ступенек вниз, к полуподвальной двери по пояс над тротуаром. Звонок заливисто чирикает, виден крепкий широкоплечий пират с выразительными, прямо-таки портретными морщинами;  Лемпорт однажды на спор нарисовал это лицо, завязав себе глаза плотным шарфом.  Николай Силис пускает тебя на площадку прихожей; оттуда входишь вправо, в кают-компанию с длиннющим  деревянным столом,  видавшим виды,  либо сбегаешь по трапу вниз, в просторный зал, уставленный скульптурами и увешанный по высоким стенам ими же и всякой другой всячиной.   Там Михайлов мог застревать подолгу, разглядывая заново знакомые вещи ,знакомясь с новыми, и всякий раз испытывал радость от столь близкого ему сочетания пластики с юмором – божественным юмором, с которым, например, можно изображать скорбь.

Из цельного древесного ствола давным-давно  вытесал? вырубил?  вываял Силис девушку с поднятыми и сомкнутыми над головой руками, условную девушку, строго говоря,  вертикально вытянутую и отполированную восьмерку,   а на самом деле – юную обнаженную фигурку, во всей прелести девичьей доверчивости и чистоты. Михайлов влюбился в неё. Обхватив пьедестал, вынес на середину мастерской и любовался до слез. Силиса это потрясло. И он подарил Михайлову свою Галатею.  На шестидесятилетие.

…Эйнштейн, Нильс Бор, в натуральную величину, на скамье, с длинными трубками во рту и с высокими лбами. Хикмет, Слуцкий, Юра Коваль, Дон Кихот, грустный и трубчатый…

Как буен этот подбородок!

Как пистолетен этот нос!

А вот булыжник – сколь он кроток,

Сколь он обмяк от вин и водок,

Сколь он щетиною оброс! –

записывал Михайлов в восторге – где-то в середине 60-х еще!

У Толстого в «Войне и мире» Андрей Болконский трудится над составлением важнейшего документа: «Права лиц». Но однажды вдруг он представил своих мужиков и баб деревенских, приложил к ним мысленно свой трактат, засмеялся и, махнув рукой, прекратил работу. Вот и Михайлов – мысленно прикладывал своего «Труса» к любимым «лемпортам», как именовала их вся дружеская округа, – и не прикладывался он! Ко всем перечисленным космонавтам-лауреатам прилипало вмиг, а к «лемпортам» – нет. Может быть, потому, что они легко и во все времена принимали у себя отъявленного диссидента Петю Якира? Да нет, большой храбрости для этого все-таки не требовалось. Может, потому, что Михайлов слишком сильно их любил, чтобы вставлять в «трусливый список»?

Какое-то особое право подозревал он за ними – не рисковать своей свободой даже ради совестного дела, которое бывает выше не только свободы, но и жизни.

Потому что творили они нетленную красоту и, видя в этом свое высшее предназначение, не могли, не имели права ему изменить?

Потому что такое испытание совести было для них недостаточным, чтобы отказаться от своего назначения?

Потому что для подобного отказа требовалось гораздо большее испытание – например, предложение сотрудничества, требование доноса или ещё что-нибудь в духе ИХ дьявольского арсенала?

Так или иначе, но представить себе: вот он идет к «лемпортам» с неким «возмутительным листом» и просит их подписать, – Михайлов не мог: нелепой, неестественной оказывалась в его глазах эта ситуация.

Но почему? Почему?

А поди к Силису и спроси.

*  *  *

Они сидели за видавшим-виды-столом, потихонечку поклевывая дежурную бутылочку.

Михайлов повел речь издали, желая подъехать к теме не торопясь: вот помнишь ли, Коля, то время, тогда еще подписи собирали, кто подписывал, кто не подписывал, кто считал, что диссиденты только воду мутят…

– Да трусили мы, – сказал Коля.   

Пауза.

– Как это?.. – тупо переспросил Михайлов.

– Да так. Трусили, боялись, значит, – растолковал Силис. – Всё читали, всё понимали; разделяли – полностью, сочувствовали – всей душой, но чтобы самим, так сказать, пойти на дело – вот тут да, тут кишка была тонка. Что ты! Они для нас герои были – Сахаров, Солженицын, Петя твой – мы просто преклонялись перед ними – но чтобы сами, плечом к плечу, так сказать –  увы, увы. Как-то жалко было бросать все это. Ведь пришлось бы.

И он повел рукой в сторону обнаженной натуры в дереве и бронзе. 

Говорить о его творчестве в оценочных категориях непродуктивно и неконструктивно, так как глубже, точнее, тоньше и лучше, чем это делает он сам, не получится. Осознание  этим скульптором  главного дела своей жизни не только философично,  но и блестяще им формулируется и излагается. Поэтому выскажу личное впечатление и восприятие того, что он сделал на протяжении своего длинного, успешного творческого пути.

В работах Николая Силиса, помимо яркой авторской индивидуальности, присутствует   глубоко профессиональная  уверенность в значении школы, дающей художнику возможность и право на любой творческий эксперимент, базирующийся на абсолютном ощущении  материала и на умении работать с ним. Камень, дерево, глина, то есть те традиционные скульптурные материалы, с которыми Николай Силис начинал свою самостоятельную работу, не только дали ему необходимые любому скульптору профессиональные навыки, но и определили его индивидуальный почерк;  доминанту его скульптурной манеры можно выразить одним главным термином – пластика. Нет углам и жёстким прямым линиям! Такое понимание главенства пластического начала в скульптуре XX века, его абсолютизированного и непререкаемого значения в языке современной скульптуры уже на первых этапах творчества   Силиса, в пятидесятых годах, выделило его среди советских скульпторов, ввело в круг ведущих зарубежных скульпторов-новаторов.

Скульптура этого мастера занимает ровно то пространство, которое комфортно взгляду для визуального, наиболее целостного и гармоничного восприятия. Его произведение материализует фантазию художника, создавая ощущение непрерываемого перетекания  скульптуры в реальность, а из реальности снова в фантазию образа и ассоциации. В своих работах скульптор создаёт удивительное восприятие материала, с которым работает; его пластичность, текучесть бесконечны, ещё миг, и он примет форму, которая будет меняться, приобретая визуально другие очертания, иллюзорно перемещаясь в пространстве.

Скульптурный материал у мастера как вода: её капля, волна стремится принять одну из естественных форм, что придаёт пластике скульптуры изысканное изящество. Округлость в скульптуре Николая Андреевича завораживает; взгляд смотрящего ждёт продолжения, так как в непрерывном перетекании есть образ и ассоциация, создающие настроение, одухотворённость, а когда это связано с человеческим телом, ещё и его чуткую жизнь и эротичность. Даже в резких, мощных, стремительных движениях, прорезающих пространство («Конькобежцы», «Ядрометатель»), в скульптуре Николая Силиса сохранена завораживающая пластичность организации того пространства, в котором живёт скульптура.

 В своих работах он остроумен, тонок в наблюдениях и образах («Люди-халаты»); постоянно обращается к поэзии стихий: «Ветер», «Волна», Огонь», которые для него часто связаны с женским началом, рождением движения. В скульптуре из бронзы мастер добивается экстравагантности и одновременно теплоты, создавая округлостью линий, их пластичностью, солнечным цветом самого материала впечатление естественности и органичности, влияя на время и пространство языком искусства. Скульптура Николая Силиса притягивает взгляд, включает смотрящего в игру движения, фантазии формы, цвета, фактуры материала, вовлекает в рассматривание, в созерцание, в углубление, в построение своего ассоциативного ряда. Мастер любит женскую грацию и наслаждается ею в своей скульптуре, во всех её ипостасях: позах, жестах, движениях, кокетстве, соблазнительности.

 В его скульптурах почти нет смятения, объекты внутренне гармоничны, демонстрируют завораживающую внешнюю данность, а психологизм достигается с помощью виртуозной пластики и эффекта перетекания, подчёркнутого акцентированной эмоцией образа.

Николай Силис давно и безоговорочно вошёл в круг интереснейших, неординарно мыслящих и работающих скульпторов XX-начала XXI вв. Его творчество будет ещё не раз привлекать внимание, вызывать интерес исследователей и зрителей, удивляя их своей силой, индивидуальностью, философичностью и виртуозным мастерством, оставляя незабываемое впечатление.

Николай Силис – скульптор, график и монументалист – всегда был первопроходцем и новатором, создателем уникального художественного языка. 

Его искусство не могло быть востребовано в советское время. Но как человек фантастической творческой энергии, он многие годы работал, не задумываясь о том, что массовый зритель не увидит его скульптуры. В настоящее время Николай Силис стал признанным классиком современного искусства.

Для Благотворительного фонда Александра Жукова большая честь принять участие в выходе книги, посвящённой творчеству Николая Силиса.

За долгие годы знакомства и дружбы со скульптором  я так и не понял, откуда у него, чьё детство прошло в полуголодной тверской деревне, где всё происходившее в окружающей жизни являлось реальным следствием очевидных простых причин: если ненастье – так мокро, коль мороз – одевайся теплее, если засуха – никнут хлеба и т. д., возникло творческое пристрастие к изысканным, отрешённым от земного, идеализированным формам его произведений? Извечное, инстинктивное стремление человека к красоте, побуждающее изукрашивать схожие меж собой избы необычными деревянными кружевами наличников и полотенец, расписывать домашнюю утварь яркими красками, одежду цветной вышивкой?

Судьба Силиса лишний раз опровергает основное материалистическое положение: «Бытие определяет сознание». Его осознанное творческое кредо не однажды вступало в конфликт с бытиём. Относя себя в искусстве к формалистам, он открыто противостоит реализму и, в частности, реализму социалистическому, который официально поощрялся творческими союзами советского времени.

Человеку свойственно стремление к красоте, он особенно хорошо чувствует себя среди красивых, с художественным вкусом сделанных вещей, сохраняющих своё утилитарное назначение: мебели, посуды, одежды, предметов бытовой техники...

Но не менее нужны людям просто красивые вещи, не имеющие практического применения – произведения чистого искусства.

Художник-скульптор Николай Силис создаёт именно такие вещи. В керамике, в дереве, в бронзе. А то и в графике. Его не смущает, что они не имеют отчётливо выраженного содержания, вызывают отдалённые, не всегда сразу найденные ассоциации, – автор всё это подчиняет форме и стремится в своих работах к их красоте и эстетическому совершенству.

Нередко формалистика, стремящаяся покорить зрителя необычными формами, сочетается с эпатажем, порой скандальным, когда авторы натужным оригинальничанием или нарочитым безобразием своих работ пытаются зацепить внимание зрителей.

Силису это чуждо. Его работы по-настоящему художественны, красивы и изящны.

И всё же наши с ним взгляды иногда не сходятся. Я не сторонник формализма в искусстве, тем более отмеченного эпатажем. Тоже выросший в деревне, с детства полюбивший природу, я считаю натуру неисчерпаемо разнообразной и недостижимо прекрасной в стремлении реалистично отобразить её в искусстве.

Но талант Силиса и его верность избранному принципу творчества подкупает своим обаянием, совершенством силуэтов и линий, это убеждает меня, и я очень хорошо и радостно чувствую себя, ощущая пластичность его работ.

Интересно, сколько лет было Дон Кихоту во времена Сервантеса?

Николаю Силису восемьдесят. Это немало. Они похожи. Немощный старик в латах, трогательно любующийся цветочком, – и мощный, с ясными глазами на раскрасневшемся лице, обрамлённом чёрно-серебряными кудрями, скульптор. Произведение и его автор (в соавторстве с Сервантесом)... Об их похожести чуть позже.

Примерно полвека назад я собирался к новым знакомцам в мастерскую. Отец – известный в своё время киноактёр – попросил взять его с собой. Ему было интересно, чем живёт нынешняя молодёжь, и в том числе его сын.

У отца была весёлая молодость (20-е годы XX века). Друзья – поэты, художники, – несмотря на революцию и Гражданскую войну, голод и разруху, жили радостной творческой жизнью. Ставили авангардные спектакли, приглашали на свои вечера Есенина и Мариенгофа, творили, любили – они были молоды. Но давление режима усиливалось, жизнь глохла, люди исчезали или замыкались. И таяла надежда.

Что же сейчас, во второй половине шестидесятых? Живы ли молодые?

Напротив обшарпанного, запущенного храма Святого Николая, что в Хамовниках, мы спустились в подвал. Отец был потрясён.

Длинный деревянный стол. На столе бутылки, аптечные мензурки, алюминиевые вилки, хлеб, дешёвая колбаса. Тут же лира, сооружённая из доски для унитаза. За столом человек десять-пятнадцать, от известных всему миру до неизвестных даже хозяевам мастерской. Бородатые мужики, учёные, поэты, милые девушки... Пение под гитару на русском, французском, украинском, английском и блатном языках. А по стенкам – десятки и десятки работ: от изнемогших в муфельной печи бутылок до портретов Данте и Эйнштейна, деревянные и керамические женщины удивительной пластики, тяжёлый камень и металл. В душном подвале – дух свободы и творчества.

В то время их было трое – Лемпорт, Сидур и Силис. Их обитель в Хамовниках притягивала и давала надежду...

Потом их стало двое – Володя Лемпорт и Коля Силис – и переезд на Багратионовскую. Невозможно понять, как два столь разных художника смогли прожить столь долгую жизнь вместе, постоянно противореча друг другу работами. Очевидно, это их обогащало и объединяло. И, конечно, верность своему призванию – искусству. Теперь Николай Силис один... Как и его любимый герой – Дон Кихот, он стоек в своём одиночестве.

Так вот, наконец, об их похожести.

Николай добр и романтичен, помогает ближним, восстанавливает храм в родной тверской деревне, но я не об этом.

Дон Кихот нашёл идеал в милой девушке, превратив её в своей, увенчанной бритвенным тазиком голове в заколдованную Дульсинею Тобосскую. Дон Силис всю сознательную творческую жизнь ищет идеал женщины в скульптуре. Он ищет его в дереве, керамике, в бронзе, ищет в линии, в неподвижном движении. У его женщин нет лиц, иногда нет даже головы. Или голова – это висящий на ниточке шарик. Думаю, Коля хорошо знает, что идеал недостижим. Но дорога к нему – дорога Большого Художника.

Как полагается, немного о себе. Я горжусь своим участием в знаменательном событии – предложил в качестве первого приза имени моего однокашника Андрея Тарковского Дон Кихота работы Силиса и участвовал в его вручении ещё одному нынешнему Дон Кихоту – замечательному Юрию Норштейну.

Хорошая компания!

Человеку, взращённому на продукции живописных, графических, скульптурных и прочих творческих комбинатов, было от чего растеряться: лавина нового, непонятного, с сомнительной эстетикой или вовсе без неё. Какие-то перформансы да инсталляции. Спасло всё то же искусство. Как бы в стороне, не вписываясь в разноголосый напор окружающих шедевров, стояла деревянная скульптура женщины, смирившая мой «кипящий разум» красотой и гармонией форм, добротой и достоверностью (не через реализм, а через ощущения). С тех пор заворожённость феноменом Силиса не отпускает меня.

Следующие после нас искусствоведы и галеристы, наверное, разберутся и объяснят публике, как в начале1950 гг.. в апогее соцреализма, в творческой изоляции от современного искусства, без поддержки, а порой втайне от друзей и соратников, не обласканный вниманием сильных мира сего, не запятнанный участием в акциях с привкусом политики или эпатажа, сложился, вырос и окреп ни на кого не похожий художник, личность и просто хороший человек – Николай Андреевич Силис. Мы же, современники, будем наслаждаться его щедрым талантом и стараться, чтобы аудитория маэстро ширилась.