На войне я не был – год не подошёл. Из родителей помню только мать. Отец имел неосторожность быть латышским стрелком, и потому в годы репрессий его расстреляли, а позднее реабилитировали.
Детство моё прошло в Ленинграде. Рисовать я начал рано. След карандаша на белом листе бумаги казался мне чудом. Пределом моих юношеских мечтаний были Шишкин и Айвазовский. О Репине и думать боялся. Весь школьный период занимался срисовыванием.
На пятнадцатом году жизни позволил себе первую «творческую» вещь: обнажённую женщину. Очень хотел бы забыть этот позорный факт моей биографии, но, к сожалению, до сих пор помню эту отвратительную сексуальную мазню.
Вплоть до совершеннолетия о скульптуре я не имел ни малейшего представления. Даже не знал, что она существует на свете. Бродя после школы по улицам Питера, никогда не поднимал головы, поэтому, наверное, и не увидел ни одной скульптуры. Больших площадей тоже боялся.
Очень любил зимой скатиться на заднице с гранитного постамента Петра Великого. О том, что это шедевр монументального искусства, узнал значительно позже. Со скульптурой познакомился совершенно случайно, когда провалил вступительные экзамены в институт на факультет живописи; был отчислен «по неспособности» и переведён на трёхгодичное отделение подготовки мастеров по художественной обработке камня.
Московская художественно-промышленная академия имени С. Г. Строганова, 1947 г.
Научился рубить камень, резать дерево, но о скульптуре по-прежнему ничего не знал. Вучетич, которому я высек из мрамора два или три портрета (за деньги, конечно), возлагал на меня большие надежды как на мастера по переводу его «шедевров» в камень.
За эти же три года узнал, что задолго до Вучетича жили и творили Микеланджело, Донателло, а ещё раньше – греки.
Этого оказалось достаточно, для того чтобы перейти на основной курс скульптурного факультета.
Пять лет мял глину в руках и перетаскивал её с одной ляжки постановочной фигуры на другую. При этом совершенно не понимал, чего от меня хотят преподаватели. Оценки на просмотрах получал самые низкие. Окончил восьмигодичную программу, а о скульптуре так ничего и не узнал, кроме того, что человек состоит из мяса, костей и подлости. Ещё узнал, что кроме Вучетича, Мотовилова и ряда других современных скульпторов существовали ещё сотни подобных, и каждый последующий обязательно с удовольствием обгаживал предыдущего.
Лемпорт, Сидур, Силис в мастерскои? на Комсомольскои?, 1968 г.
С ужасом думал о том, что же мне делать после окончания института. Наверное, поэтому женился. Волею судьбы оказался в творческом альянсе «Лемпорт-Сидур-Силис». Более странного сочетания личностей трудно себе представить. Поэтому, по-видимому, нас быстро заметили сначала в узком кругу художников, а потом и в более широкой части общественности.
О скульптуре я по-прежнему мало что знал. Боялся глины, карандаша, чистого листа бумаги и женщин. Ещё боялся коллег, творческий уровень которых казался мне недосягаемым.
Судьба связала нас с художником Борисом Петровичем Чернышёвым. Он помог мне ощутить радость прикосновения карандаша к бумаге и довёл до сознания, что глина намного терпеливее самого добродушного преподавателя и при случае может вполне заменить его. Борис Петрович познакомил нас с терракотой. Мы завели маленькую муфельную печь, стали обжигать свои скульптуры. Потом я научился их красить и тонировать. Всё это было для меня удивительным. Удивляло и то, что из массы аморфной глины возникает нечто и превращается в вещь: твёрдую, законченную, необратимую. Триумвират наш представлял собой атомный реактор на быстрых нейтронах с плохо отработанным управлением. Он бурлил, кипел, взрывался, ремонтировался, снова взрывался, но не останавливался; выдавал энергию в виде скульптур, выступлений на собраниях, выставок, публикаций и скандалов.
Как-то друзья уехали отдыхать на юг. Я неожиданно для себя вырезал из дерева нечто напоминающее женскую фигуру без головы. Это была моя первая скульптура.
И все же «котёл» в конце концов взорвался. Мы начали разлетаться. Все средства нашей совместимости были сожжены мгновенно и навсегда. Лемпорт и я оказались летящими в одном направлении, Сидур – в противоположном. Оставшись вдвоём, мы пристальнее стали присматриваться друг к другу. У меня появилось подозрение, что кто-то из нас стоит на голове. Все наши дискуссии сводились к попытке выяснить, кто же именно? Но так как мир искусства устроен без чёткой ориентации, то на этот вопрос мы так и не нашли ответа.
Лемпорт, Силис, 1984 г.
Схема «два» оказалась более устойчивой, чем схема «три», хотя и она не сняла всех напряжений, присущих любому сообществу.
С тех пор мы относительно благополучно катились по ниве искусства. У нас не было ни судьи, ни арбитра, которые могли бы разрешить наши конфликты. Поэтому, поссорившись, мы быстро мирились и не спешили затевать очередной скандал. Уход из жизни Володи Лемпорта окончательно перевёл конфликты в теоретическую плоскость, но приоритетов в творчестве не расставил, а лишь развёл оппонентов по разным углам.
Теперь я кое-что знал о скульптуре, и кое-что умел делать. Это обстоятельство позволяло мне быть уверенным в том, что в ближайшем будущем я смогу осуществить то, что хотелось сделать в то далёкое время, когда я был ребёнком: рубить, лепить, рисовать, красить что-либо, не опасаясь осуждения взрослых, а главное – делать это с величайшим удовольствием,
не задавая себе коварного вопроса: